Редлих с трудом смогла узнать в этой усталой, измученной женщине прежнюю Сонечку — ту пылкую девочку с сияющими глазами, которая блистала когда-то на сцене Второй студии. В своих мемуарах Редлих так пишет о работе Голлидэй в Новосибирском ТЮЗе:
"Ее громадное духовное богатство, тончайший лиризм, очаровательный тонкий юмор, были не нужны в этом поверхностном театре".
Дело осложнялось еще тем, что дирекция театра решила снизить зарплату Голлидэй на том основании, что она не справляется с акробатическими трюками в "Дон-Кихоте" и "Уленшпигеле". Вера Павловна и ее муж вынуждены были вмешаться, пойти на заседание месткома, где решался этот вопрос, и добиться отмены решения.
В феврале – марте 1933 г. театр выехал на гастроли в Омск. Из рассказов З.Ф. Булгаковой:
"В Омске был голод. Нас прикрепили к какой-то столовой. Помню, что хлеб был не только черный, грубый, но с мелкими палками. Так что Софья Евгеньевна совсем заболела. В антрактах она сидела с грелкой: думала, что у нее болит печень".
Жить Софье Голлидэй оставалось только год с небольшим.
КУМИРЫ
О своем безрадостном существовании Сонечка забывала на время в те часы, когда садилась писать письма любимым актерам Художественного театра — В.И. Качалову и А.М. Азарину. До самой смерти сохранила она институтскую привычку к обожанию. Возможно, были у нее и другие кумиры, о которых мы не знаем и письма к которым не сохранились.
Переписка с Василием Ивановичем Качаловым началась в 1931 г., перед отъездом Сонечки в Свердловск. 12 сентября 1931 г. она смотрела во МХАТе спектакль "Воскресение", где Качалов выступал в роли Чтеца, исполняющего текст от автора. Потрясенная его игрой, Сонечка в тот же день, до поздней ночи, писала ему длинное восторженное письмо:
"— Есть хорошие спектакли, есть всем хорошие, — есть занятные, любопытные, интересные, есть в них — "вся перевыполненность плана" — все, что в состоянии воспринять физический глаз, ухо и офизкультуренная мысль. (...) ...и только когда выходите на сцену — Вы — начинается — Чудо, таинство, преображение — и тогда я ощущаю этот холод восторга, трепета — и душа (это уже старомодное слово — но Вы не улыбнетесь — я знаю) — делается огромной, разбуженной — как в пасхальную ночь — когда поют — "Христос Воскресе..."
— Спектакль называется "Воскресение" (...)
Вы и мое — Воскресение.
Я не могу жить с мертвой душой, но мне — нечего и некого любить теперь — нечем восхищаться — так горячо, ярко — каждым биением сердца.
Но когда я вижу Вас в Театре — через Вас воскресает прежний Театр — Храм (таким я его и мыслю только) и воскресает моя Любовь к нему, потому что — Вы — в нем. (...)
Не сердитесь на меня, пожалуйста, не сердитесь — ни за что — я себя чувствую рядом с Вами — ни актрисой, ни женщиной, — а совсем, совсем — никакой — нелепой девушкой, которая могла 12 лет тому назад — ночью носить на Тверской бульвар — цветы — бронзовому Пушкину, смахивать — со ступенек шелуху семечек — и целовать холодный гранит под его ногами."
Как тут не вспомнить цветаевского "Каменного ангела"!
Вставленное в рамку фото Качалова в роли Чтеца из "Воскресения" Сонечка всюду возила с собой.
В.И. Качалов в роли "от автора" в спектакле "Воскресение" по роману Л.Н. Толстого.
МХАТ, постановка 1930 г.
В июне 1932 г. в Свердловске проходили гастроли МХАТа Второго, и Сонечка нашла себе еще один предмет обожания. Это был актер Азарий Михайлович Азарин, бывший ее сокурсник по Второй студии, на которого она в свое время не обращала внимания. Теперь Азарин взволновал ее до глубины души своим исполнением роли Бориса Волгина в пьесе А.Н. Афиногенова "Чудак". Этот спектакль Сонечка смотрела несколько раз, и в свердловскую гостиницу, где жил Азарин, посыпались ее "записочки", полные восхищения.
В разгар гастролей МХАТа Второго Сонечке пришлось покинуть Свердловск — она уехала по путевке в санаторий в Ессентуки. Но и там продолжала думать об Азарине и его "Чудаке".
С.Е. Голлидэй — А.М. Азарину
12-ое июля 32
Ессентуки
Сегодня в Свердловске — в последний раз — "Чудак".
— Я просила одну девочку (такая очень милая смуглая комсомолка — так же, как Ваши "три девушки" поджидавшая меня на всех путях моих) — так вот, я просила эту толстенькую Аню отнести Вам цветы в этот день.
А сама — сижу на расстоянии 3200 верст — и думаю о Вас, — вспоминаю — самые крошечные, чуть уловимые оттенки — Вашей передачи образа — и чувствую себя такой взволнованной, точно нет никаких разъединяющих верст. — Мысленно — в первом ряду.
На обратном пути из Ессентуков, 16 июля 1932 г., Сонечка вышла на станции Рузаевка, чтобы еще раз взглянуть на те места, где она когда-то играла вместе с Е.Б. Вахтанговым. Из Рузаевки она отправила почтовую открытку Азарину в Свердловск:
"Пишу со станции Рузаевка. Вы чувствуете, как звучит для меня это название. Взволнована до слез — прошла по всем доскам, где мог проходить Евгений Багратионович. Те же ручки дверей, что и 12 лет тому назад..."
А.М. Азарин в роли Волгина в спектакле "Чудак" по пьесе А.Н. Афиногенова.
МХАТ Второй, постановка 1929 г.
Короткое пребывание в Москве в 1932 г. подарило Сонечке еще одну встречу с Качаловым — на этот раз в образе Гаева в спектакле "Вишневый сад". Впечатленная качаловским Гаевым, Сонечка 28 сентября 1932 г. написала актеру письмо, напоминающее рецензию:
"До предельной радости и волнения знаю, что все — связанное с Вами в "Вишневом саду" — это самоё дыхание — "Вишневого сада", — это то, почему нельзя его продавать, разбивать на участки, — почему можно плакать, — почему можно — жить 364 дня — мыслью о 365-ом в Москве, в Художественном театре — когда на сцене — Вы. (...)
Я думаю — раньше я видела в Гаеве — Константина Сергеевича — и Лужского В.В., — но мне кажется, что — я никогда никакого Гаева — кроме Вас не видала, что — все — в первый раз. — Платок, которым Гаев вытирает ладонь — после лопахинского рукопожатия, — при приближении Лопахина — движение — переключенного характера, — и возобновленное — брезгливо-тщательное вытирание пальцев. — Движение шляпой — после "Кто это курил такие отвратительные сигары?"
Около — пустых, порыжевших, овальных пятен — на стене — с палочкой, спиной ко всем — и в это время идут епиходовские трюки с выносом багажа, — но все смотрят на Гаева, и каждому понятна — виноватая сутулость спины — и наклон головы — и упор палки — в последнюю точку, — шар, загнанный в лузу — и шампанское Лопахина — вначале — привычно-светское — почти услышанное любезно-улыбчатое — mersi, — и вдруг — изменившееся, задрожавшее лицо, — плотно сжавшиеся губы — и стремительность ухода. — И в конце после беспомощных слез, — последний уход, — это — noblesse oblige — последнее достоинство — пройти между дворовыми — не выдав своего волнения (...)
Дорогой, дорогой Василий Иванович, — у меня — никаких ни слов, ни глаз нет, чтоб хоть чуточку Вам передать всю радость, всю настоящую серьезность своей взволнованной — восхищенности."
В Новосибирск 6 ноября 1932 г. Сонечка уезжала уже тяжело больной. За день до отъезда она писала А.М. Азарину:
"Мой дорогой, мой чудесный Азарей Михайлович, —
так значит Вам нравятся мои записочки? Но ведь до сих пор — я писала Вам деловые и полуделовые записочки — а эта — сегодняшняя — ничем не оправдана.
— Единственно, что может в мою пользу явиться смягчающим обстоятельством — это холод сия "торжества". Холод — отъезд и последний московский вечер. И то, что мне ужасно хотелось бы быть с Вами сейчас.
— Я не умею быть со многими, даже втроем мне не очень хорошо. — Я люблю говорить, ходить, быть — вдвоем. — Я, во всяком случае, — очень жалею об этом, и с удовольствием вспоминаю свердловские беседы — у Вас, в Центральной.
— Но вообще я люблю все наши встречи, и все, что вы делаете, и все, что Вы говорите.
— Ваши маленькие сильные руки.
— Ваши черно-бриллиантовые глаза.
— Я чувствую нежность даже к Вашей больной ноге.
— И всегда хочу Вам и о Вас сказать все самое ласковое
— от настоящего восхищения
— и от какого-то почти любования.
— Вот, милый, чудесный Вы — дорогой, дорогой мой Азарей Михайлович. Это все, что можно сказать в записочке, написанной лежа с грелкой.
Простите за карандаш, за почерк, за кривизну строчек. Очень неудобно: бумага на чемодане, очень темно.
— Скучно мне.
— Напишите мне два слова.
— Я знаю, Вы будете торопиться и будет очень не до меня. Но можно написать: "Сонечка, милая" — и я буду лучше спать и, мб, видеть какие-то хорошие сны.
— Я буду ждать Настю [Анастасию Зуеву] — вернее, не совсем Настю.
— Скучно, скучно мне.
— И голова болит. Положите свою горячую руку на мой лоб на минутку.
Целый день с утра — не умею просто и легко жить.
О Новосибирске — как о крематории думаю.
— До завтра. Да?
Соня."
Провожать Сонечку на вокзал Азарин не пришел. Перед самым отъездом она написала ему еще "записочку":
"...Мне больно думать, что Вы приедете к Оранским [А.П. Зуева и ее муж В.А. Оранский] — и я не поправлю Ваше кашне — и тысяча мелочей милых — почему-то — мне жалко и хочется сказать самое серьезное, хорошее.
— Прощайте.
— Идет мой носильщик.
— Москва — отнята.
— Очень, очень во всем и за все — и просто
— Люблю Вас."
21 декабря 1932 г. Сонечка пишет Азарину уже из Новосибирска, из актерского общежития, где она жила с мужем:
" — Ворота открыть — нельзя. Завтра нас с утра будет откапывать театральный сторож. — Наш домик стонет от бури. Я никогда не слышала такого режущего свиста у ветра. Печка гудит, как адская машина. Дрова моментально вспыхивают, бешено трещат, и все тепло уносится кверху. Михаил Андреевич непрерывно подкладывает поленья, курит и читает "Известия" за 16-е число (это самый последний номер, который можно иметь здесь). Я сижу и пишу Вам."
Буря продолжалась несколько дней. Она упоминается и в письме В.И. Качалову от 23 декабря 1932 г.:
" — Сейчас на улице — жуткая буря, — сколько сигналов о помощи, — со всех морей, зимовок, экспедиций. — SOS! — Мне кажется, что я погибаю тоже, — хотя я сижу на стуле, в своей собственной комнате, — и трещат дрова, и Михаил Андреевич — читает "Известия" — и все, как всегда. (...)
24/XII — 32
Кончаю свое вчерашнее письмо.
— Все та же — буря. — Утром приходили сторожа из театра "откапывать" нас, — чтоб можно было выйти из дому.
— Все, как вчера."
Азарин отправил Сонечке в Новосибирск письмо со своей фотографией в спектакле "Чудак". Она получила его как раз перед отъездом на гастроли в Омск в феврале 1933 г. и была невероятно счастлива. 12 февраля 1933 г. Сонечка пишет Азарину из Омска:
"...Ваша карточка. (...) Я ее поцеловала — от радости, хотя мне она не очень нравится. Ваша прелесть в том, что Вы "не герой", а на карточке — "такой замечательный любовник". Но мне страшно приятно, что Вы сами прислали мне — именно "Чудака", потому что я — вообще не хотела бы, чтоб кто-нибудь больше меня любил Вас в этой роли.
— Жму крепко и благодарно Вашу маленькую руку, и еще раз — очень серьезно — жму обе милые руки Ваши — вместе с Михаилом Андреевичем. Это потому что Вы — "заслуженный". Поздравляем Вас и радуемся за Вас, если это принесло Вам радость или удовольствие хотя бы. (...)
Если Вы захотите написать мне, прислать портрет — адрес мой все тот же: Новосибирск, Главная почта, до востребования. Но сейчас я нахожусь в Омске и пробуду здесь до 9 марта.
Наш театр гастролирует месяц. Все это достаточно неудобно, неприятно. Театр — невозможно холодный, — на стенах уборных блестит снег. Живем в гостинице "Европа", — это лучшее в смысле достижимого комфорта по местным условиям. Но все сильно отдает "кабачком" и по вечерам, как в ресторане, начинает играть какое-то трио, и музыка достигает до моего номера. Я тоскую, тоскую, чувствую — всю бессмыслицу своего настоящего, всю безвкусицу окружающего, — все свое непредставляемое Вами одиночество, и эти разухабистые попурри из русских песен еще раз больно, беззастенчиво подчеркивают лейтмотив моих дней.
— Скитания, гостиницы, чужие постели, чужие, отвратительные жизни за сценой, — пошлятина, все — дрянное, дешевое, до ужаса некультурное. Вырвусь ли, вырвусь ли?
— Скорее бы — весна. Я не умею жить в таких холодах."
КОНЕЦ СОНЕЧКИ
Живя в Новосибирске, Сонечка не оставляла надежды на возвращение в Москву. Узнав, что актеры МХАТа затеяли строительство кооперативного дома в Газетном переулке, она интересовалась у А.М. Азарина, нельзя ли и им с мужем вступить в кооператив. Из письма к Азарину от 21 декабря 1932 г.:
" — Вам — Миша [М.А. Абрамовский] — жмет крепко руку и просит не отказать написать — можно ли записаться в строительство МХАТ'а II (Газетный пер.). Здесь в Новосибирске живет Верочка Редлих (помните?)
— Она, оказывается, записалась, ее приняли.
— Мы с Мишей теперь ведь без жилплощади. Совершенно. Если Вас не затруднит, дорогой Азарей Михайлович, скажите нам, пожалуйста, нельзя ли нам предпринять что-либо в этой области — и как фактически надо действовать. Пусть хотя бы через три года."
О возвращении Софьи Голлидэй в Москву летом 1933 г. существуют два рассказа. Согласно версии, изложенной в мемуарах В.П. Редлих, Анастасия Зуева устроила Сонечке комнату в Москве, куда та и переехала вместе с мужем, поступив чтицей в лекционное бюро Московского университета. За чтение "Дома с мезонином" на конкурсе исполнителей русской классики Голлидэй получила первую премию.
Другая версия изложена Н.И. Катаевой-Лыткиной:
"Последний год своей жизни Сонечка с мужем жила в Москве, у первой жены латышского комиссара Яна Ремтера, на улице Неждановой (тогда — Брюсовский пер.), дом № 8/14, в 32-й квартире на 5-м этаже. Поселилась там по просьбе Аллы Тарасовой, которая дружна была с женой комиссара, хозяйкой квартиры Верой Адамовной Лукашевич.
В Москве Сонечка еще поначалу выступала где-то в концертах, читала. Была премирована за композицию "Дом с мезонином" Чехова. Никаких "бумаг" от нее не осталось. Все уничтожили. Остался только портрет — фотография Качалова — в верхнем углу цитата из "Воскресения", в нижнем — нежная подпись Сонечке. Фотография была взята у дочери Лукашевич "журналисткой Региной", да так никуда и не передана и никому не показана."
(Театральная жизнь, 1989, № 9, с. 27.)
О судьбе М.А. Абрамовского Н.И. Катаева-Лыткина пишет следующее:
"Режиссер и актер Михаил Андреевич Абрамовский любил Сонечку преданно, самоотверженно, берег, пестовал, как дитя, но осчастливить — не мог! Когда она смертельно заболела, он стал попивать, после смерти ее запил и шагнул, хотя его громко окликали, под крышу, с которой сбрасывали глыбы льда. После его смерти весь нехитрый скарб, главным образом письма и фотографии, уже некому было взять. Их снесли на помойку".
(Там же.)
Умерла Сонечка 6 сентября 1934 г. после операции в Институте Склифософского. То, что она принимала за боли в печени, оказалось раком.
В 1937 г. Марина Цветаева поручила своей дочери Але, уезжавшей в Москву, разузнать что-нибудь о Сонечке. Аля записала рассказ сестры Веры Редлих, который Цветаева включила в свою "Повесть".
"Она вышла замуж за директора провинциального театра, он ее очень любил и был очень преданный. Все эти годы — с 1924 г. до смерти — Соня провела в провинции, но приезжала в Москву довольно часто. Мы все ее уговаривали устроиться и работать в Москве, но она как-то не умела. Конечно, если бы Вахтангов остался в живых, Соня жила бы иначе, вся бы ее жизнь иначе пошла. Ее очень любил К–в [Качалов], он вообще мягкий и добрый человек, но помочь ей никак не сумел. Кроме того, у него очень ревнивая семья, и Соне трудно было бывать у них. Тяжело. С З–ским [Завадским] она почти не виделась. Редко, редко. С. [Станиславский] ? Одно время он очень увлекался ею, ее даром, но его увлечения длятся недолго.
Ей надо было заниматься только читкой, но она так была связана с театром! Разбрасывалась. А в театре, конечно — труднее. В провинциальных театральных коллективах она была ну... ну как алмаз! Но ей редко попадались хорошие роли. Если бы она занималась читкой — она одна на сцене — представляете себе? (...) Несколько лет тому назад у нее начались ужасные желудочные боли. И вот она сидела за кулисами с грелкой вот тут, потом выходила на сцену, играла, а потом, чуть занавес, опять за грелку.
— Но как же тогда, когда начались эти боли, она не пошла, ее не повели к доктору?
— Она приехала в Москву и пошла к очень хорошему гомеопату. Он ей дал лекарства, и боли как рукой сняло. Потом она только к этому гомеопату и ходила. Так она прожила года четыре и все время себя хорошо чувствовала. В последний раз, когда она приехала в Москву, я нашла, что она страшно похудела, одни глаза, а все лицо — очень стало маленьким. Она очень изменилась, но этого не знала, и даже когда смотрелась в зеркало — не видела. Потом ее муж мне сказал, что она ничего не может есть. Мы позвали доктора, а он сказал, что надо позвать хирурга. Хирург ее внимательно осмотрел и спросил, нет ли у нее в семье раковых заболеваний. Она сказала, что нет. Тогда он сказал, что ей нужно лечь в больницу. Мы от нее конечно скрывали, что у нее. Но ей ужасно не хотелось в больницу, и она все время плакала и говорила: — Это ехать в гроб! Это — гроб! Но в больнице она успокоилась и повеселела и начала строить всякие планы. Ей сделали операцию. Когда ее вскрыли, то увидели, что слишком поздно. Доктора сказали, что жить ей осталось несколько дней.
К ней все время приходили ее муж и моя сестра [В.П. Редлих]. Она не знала, что умирает. Она все время говорила о том, как будет жить и работать дальше. Сестра у нее была в день ее смерти, и муж, и еще кто-то. Софья Евгеньевна любила порядок, попросила сестру все прибрать в палате (она лежала в отдельной палате). Ей принесли много цветов, и сестра их поставила в воду, убрала все. Соня сказала: — А теперь я буду спать. Повернулась, устроилась в кровати и уснула. Так во сне и умерла."
Согласно мемуарам Веры Редлих, в последний путь в крематорий Донского кладбища Сонечку провожали она сама с мужем С.С. Бирюковым, М.А. Абрамовский и А.К. Тарасова.
Новое Донское кладбище в Москве. Ниша с прахом С.Е. Голлидэй.
Колумбарий 10 (внешняя сторона стены со стороны ул. Орджоникидзе). Секция 46.
http://bozaboza.narod.ru/gollyday.html
Были огромные очи:
Очи созвездья Весы.
Разве что Нила короче
Были две черных косы
Ну, а сама — меньше можного!
Всё, что имелось длины, —
В косы ушло до подножия,
В очи — двойной ширины
. . . . . . . . . . .
Жуть, что от всей моей Сонечки
Ну — не осталось ни столечка:
В землю зарыть не смогли —
Сонечку люди — сожгли!
Что же вы с пеплом содеяли?
В урну — такую — ее?
Что же с горы не развеяли
Огненный пепел ее?
ЛИТЕРАТУРА:
Бродская Г.Ю. Сонечка Голлидэй. Жизнь и актерская судьба. М., 2003.
Катаева-Лыткина Н.И. Вновь "Повесть о Сонечке". — Театральная жизнь, 1989, № 9.
Редлих В.П. "Такая манящая цель... театр" (Воспоминания.) Новосибирск, 1989.
"Я тонула на "Титанике"..." Письма С.Е. Голлидэй В.И. Качалову. (Вступ. статья и публ. Н.И. Катаевой-Лыткиной.) — Литературное обозрение, 1989, № 10.
